Железные блюдца не бьются, пока не побьют.
Часть первая. Сны короля Людовика 16-го и подмастерья Жака Дюшена по прозвищу Тятяш.
- Дюшен! – громкий голос и топот тяжёлых башмаков ужасной болью отдавались в голове.
Ну вот, опять, опять! Очередной приступ кашля сбросил с кровати. Кашель бил жестоко, просто насмерть, от поднявшейся температуры ужасно болела голова, невидящие глаза, негнущиеся суставы. Жак выплюнул на пол 2 сгустка крови, но не сразу понял, что это. Какой ужасный запах! Неужели он так воняет? Жак попытался приподняться на локтях, но не смог. Любое усилие отдавалось болью в голове и в груди. Так и остался лежать лицом пол. Вместо привычного звука дыхания, который обычный человек не замечает, Жак постоянно слышал свой леденящий душу хрип. От этих падений с кровати он постоянно сдирал кожу на лице и руках, а она ведь ещё не успела полностью зарубцеваться после ожогов. Страшно было даже думать о зеркале.
читать дальшеИ снова кашель. Казалось, легкие взорвутся к чертям, но они каким-то образом держались. Температура поднялась ещё выше, его исхудавшее израненное тело трясло так, словно его пинали. «Неужели я умру вот так? Сейчас? После всего, через что я прошёл? Господи, Господи…» Сознание отключалось.
- Дюшен, чёрт тебя раздери! – опять этот голос и топот, - Ты почему месяц не платил за койку, а?
Чьи-то сильные руки ухватили Жака за рёбра и легко поставили его на ноги.
- Здесь тебе Париж, а не твоя деревня, мать твою! Или плати, или выметайся!
Перед глазами плыло. Жаку казалось, что на него из темноты таращатся красные зрачки, в него впиваются чьи-то клыки и когти. Он хотел кричать, но вместо этого захрипел и замахал руками перед собой. Попал существу в глаз. И тут же получил сокрушительный удар в челюсть. Свалился на пол, головой в стену. «Господи, как же больно!» Существо наклонилось к нему и обернулось мсье Марселем, который на протяжении последнего месяца тряс с постояльца Дюшена долги.
- Ах ты, тварь поганая! Тятяшка! Я те покажу, как кулаками махать! Деньги давай!
- Нет… Денег…, - прохрипел Жак, с трудом поднимая руку, чтобы вытереть с лица холодный пот.
- Так выметайся!
Чей-то голос сзади:
- Мсье, он болен, харкает кровью! – маленький старичок, помощник мсье.
- Тем более выметайся! Нам зараза тут не нужна! – Мсье Марсель быстро сцапал Жака, тот и пискнуть не успел, и вышвырнул за дверь, в осень, в холод, в сырость. «Здесь я точно умру…»
Реальность расплывается, Жак куда-то идёт, цепляясь за стены, ничего не видит. Ничего! «Господи, ну за что, за что же?» Упал на что-то мягкое, мокрое. Вонь. Мусор. Лёгкие опять взорвались кашлем. Вот и всё… Свернуться калачиком в грязи и умереть… Некуда идти, нет сил идти, всё тело разрывает боль. Вдруг… Существо размером с дом склонилось над ним. На четырёх ногах, с невозможно длинной шеей. Смотрит прямо в глаза.
- Матерь Божья! – заорал, забыв про хрип и боль.
«Это бре-е-ед… Этого быть не может. Таких тварей нет, нет! В этом городе точно нет. Да и как я могу видеть, я даже видеть не могу…»
Вцепился разбитыми пальцами в лицо, готов был вырвать свои многострадальные глаза, лишь бы только не видеть ЭТО.
Вместо существа рядом возник всё тот же маленький старичок. Почему он с фонарём? Что, уже ночь? Тащит куда-то. Под землю. Что-то говорит. «Почему я не помню его имени? Я даже не слышу его… Господи…»
- Это короткий путь, - старичок обернулся, лицо у него какое-то странное…
Подземелье. Тьма и тишина. Только запахи и галлюцинации. Мельтешит что-то огромное, как летучая мышь с человеческим лицом и огромными зубами. Нет, это по-прежнему старичок.
Упал. Жаку казалось, он сейчас просто развалится на части. Снова кашель, хрип.
- Я… я больше не могу… идти…
Старичок ощупывает его, подносит фонарь к лицу, качает головой. Плохо дело, видимо.
- Я сюда всё принесу. Я быстро. Ты только постарайся не заснуть, хорошо?
Господи, какой тут сон? Кажется, кровь сейчас закипит. Какие-то зелёные светящиеся черви вокруг… И опять, опять твари величиной с дом, с огромными перепончатыми крыльями. Драконы? Нет, их не существует! А что если старик не вернётся? Он совсем один. Он никому здесь не нужен.
- Кстати, меня зовут Валери, если тебе это интересно, конечно, - сказал старичок, сам взял руку Жака и пожал её.
Жак словно выпрыгнул из чёрной пустоты. Он знал, так бывает после приёма очень сильных лекарств. Он даже испытал некое подобие радости, почувствовав, что дикая боль больше не раздирает его лёгкие.
- Ж-жак, - еле как выдавил из себя он.
Валери суетился около полок со склянками. Жак втянул до боли знакомый запах. Аптека.
- Знаешь, мы с тобой незаконно проникли на этот склад. Я тут, знаешь ли, работал, пока не выгнали за пьянство.
- Я тоже! Я аптекарь… тоже.
- Лежи ты, куда соскочил? Кстати, ты в Африке никогда не был?
- В Африке? – Жак с удивлением уставился на старика, - Н-нет…
- Ты тут у меня бредил, знаешь ли. Всё какие-то ящерицы огромные тебе снились. Такие, говорят, в Африке живут.
Жак содрогнулся. Так это ящерицы всего лишь…
- Можешь пожить пока с нами, - сказал Валери, улыбаясь, - Мы в подземелье живём. Тут за койку платить не надо.
- Городские низы?
Ну… Можно и так сказать.
Жак промолчал.
Однажды королю Людовику 16-му приснился странный сон. Он ясно и чётко видел, как над ним склонился человек без лица. «Железная маска!» - подумал король и попытался схватить призрак за руку, но сон тут же улетучился. Вокруг – предательская темнота. Когда из ярких, красочных, иногда странных снов тебя выбрасывает в эту темноту, начинаешь кожей чувствовать, как она обволакивает тебя невидимыми чёрными холодными крыльями. Униженный, сброшенный вниз со своего трона, приговорённый к смерти король медленно повернулся на другой бок и, тяжело дыша, уставился в стену. «Да эти червяки не посмеют! Не посмеют. Они не посмеют…»
- По-моему, 16-й готов, - небрежно сказал один из палачей, что закончил свою работу и отправлялся домой, - Пойди, проверь его, Тятяш. Не хватало, чтоб он сдох до казни. Вот невезуха-то будет.
Жак заглянул в приоткрытую дверь. Тихо и темно. Обычно король открывал окно, ходил по комнате или просто сидел. Жак осторожно вошёл внутрь, придерживая дверь одной рукой. В другой нёс кружку с водой. Почему-то всё внутри вдруг превратилось в один тугой твёрдый комок. Он пришёл к королю без приглашения! Хотя, какой это король, это так… Жак зажёг свечу. Он живой, всё нормально. Даже не спит. Поставил кружку на стол, провёл ладонью пред его глазами. Эти глаза, большие, серые, внезапно открылись и смотрели теперь в упор на Жака. В них можно было прочесть многое: и страх перед смертью, и смирение перед судьбой, и растерянность, нервозность, и даже осколки любви. Только ненависти и злобы в них не было.
«Человек без лица!» - король сел, не в силах отвести взгляд от пришельца, и тот смотрел на него, отступив на несколько шагов назад. Пришелец невысокого роста, но широк в плечах. Светло-коричневая кожа, вся в рубцах, капюшон откинут назад.
Жак уже взялся за дверь, собравшись уйти, король бросился к нему, споткнулся, упал на колени, схватил его руку так неожиданно крепко для его рыхлого тела, что Жак вскрикнул от неожиданности.
- Пожалуйста, пожалуйста, скажи, кто ты? Ты приходил ко мне во сне. Зачем? Ты пришёл спасти меня, да? Только вытащи меня отсюда, я всё для тебя сделаю! Всё, что пожелаешь! Только скажи мне своё имя, чтоб я смог потом тебя найти!
- Я… я Дюшен, Жак. Я палач, - Жак пытался высвободить руку, но хватка сама собой неожиданно ослабла. Король, задыхаясь, опустился на пол, глядя на него своими щенячьими глазами.
- Па-лач? Как палач?
Жалкое зрелище. Кожа на лице, обвисла, немытые волосы торчат, руки трясутся. «Конечно, палач! Он что, ожидал увидеть здесь Иисуса Христа?»
Жак захлопнул дверь, прижавшись к ней спиной. «Какого чёрта он видел меня во сне?» Сердце бешено колотится, опять больно дышать. Пошёл по коридору назад. Надо успокоится, ещё работать сегодня…
Часть вторая. Человек без лица.
В бесконечных, бесцельных скитаниях по городу, по этому чуждому лабиринту улиц, где люди теряются и пропадают навсегда в чёрно-белом тумане, лишь один человек понимал, что вырваться невозможно, как невозможно вернуть своё прошлое и перестать быть человеком без лица. Он не снимал больше маски на улице, и стал замечать сочувствующие взгляды некоторых женщин. Но ему было всё так же наплевать, как тогда, когда эти самые женщины шарахались от него, как от чумного. Октябрь вышел, настал ноябрь, холодный мокрый, город погрузился в беспросветную мглу средневековья и готики. Во дворах скрипели чугунные калитки, площади пахли грязью и мокрым камнем, узкие улицы на окраинах воняли помоями не так сильно, как бывало в июле, а торговки на рынке почему-то орали тише. Влюблённые парочки на мостах обсуждали испортившуюся погоду с таким энтузиазмом, словно обычно в ноябре цветут цветы и поют птицы. Старики тащились на базар или на кладбище, охали и трещали, как их ветхие дома, на веки вечные пропахшие гнилью и смертью. И над всем этим висело серое небо, сыпавшее на головы граждан не то дождь, не то снег. Всё как всегда.
Жак снова поймал себя на мысли, что начинает называть Париж своим домом. Он считал свои годы. Сколько ни считал, всё равно получалось 37. Сколько из них он в Париже? Жак не помнил. Помнил только, как нёсся в каком-то немыслимом потоке событий и людей, когда всё мельтешит перед глазами, и уже не помнишь ни людей, ни событий, ни себя самого. Этот поток выбросил его почему-то в Париже. Оставил на одной из тех вонючих улиц, где нет ни полноценной жизни, ни полноценных людей. Там только и делали, что проклинали короля и пили, пили, пили… Жак опустился ещё ниже, до притона, потом до улицы, до помойки. Как собака. С тех пор он начал считать себя подонком. Ведь там, где есть король, должна быть и его противоположность. Этой противоположностью и стал Жак. Всё это было ещё до революции. А потом начало постепенно возвращаться зрение. Было ужасно больно, но полностью зрение так и не восстановилось. Жак усиленно тренировал обоняние, пока не убедился в том, что может ходить по городу с закрытыми глазами. Потом была попытка вылезти из этого дерьма. Он соврал, что является незаконнорожденным и родился он в Париже. Почему-то после этого его взяли на работу. Сначала помощником в кожевенной мастерской, где он сшил себе первую маску (да, там он впервые взглянул на себя в зеркало), потом поступил на скотобойню, потом была работа на кладбище, потом стал палачом. Вот такая нехитрая служебная лестница бывшего подмастерья аптекаря.
Всё это время он не вспоминал о прошлом. Сначала было просто некогда, буквально всё время было занято добыванием еды. Потом… Жак понял одну вещь: если он постоянно будет мысленно возвращаться к гибели своей семьи, то просто сойдёт с ума. Он тренировал своё сознание, укладывал самые страшные воспоминания как можно дальше, чтоб ни при каких обстоятельствах не вспомнить. Никто из людей, живущих с ним под одной крышей, не знал, о том, что случилось в его жизни. Он окружил себя ледяной оболочкой равнодушия, сквозь которую не могло пробиться ни одно чувство.
И что теперь? Октябрь вышел, ему 37 лет. Ему надоело радоваться тому, что люди предпочитают держаться от него подальше. Он ведь не кусок льда, ему нужно тепло. Ему нужен друг, нужно, чтоб его любили. Но кто ж будет любить тятяшку, ярмарочную куклу-уродца?
Лет 10 в Париже… Это много. Когда он только попал сюда, забитым, убитым своим горем, бесконечно усталым, переболевшим десятком болезней и почти слепым, то даже не думал, что протянет столько. Жак бесцельно шёл по серой от сумерек улице, мимо неслись куда-то какие-то люди. Ограды блестели от дождя, дома пахли плесенью, а редкие деревца молча засыпали под стук колёс повозок, пол людской галдёж, и в воздухе висело нечто неуловимое, то, что никто не мог описать словами. Готика.
Жак остановился у витрины аптеки. Вдыхал знакомые с детства запахи, разглядывал своё отражение в мокром стекле.
А завтра опять рабочий день…
Вдруг в витрине мелькнуло нечто… Жак обернулся. Тот, кто отразился в стекле, шёл сейчас прямо на него. И это… Это же его лицо… Его лицо! Жак Дюшен выглядел так до тех пор… до тех пор, пока не… Он кое-как подавил в себе желание броситься за человеком с его лицом. Он стоял, как вкопанный, и вместо терпких запахов лекарств откуда-то взялся запах гари. Внутри словно что-то взорвалось. Словно то, о чём он не смел никому рассказывать, вдруг вырвалось наружу могучим неконтролируемым потоком. Не выдержал, сорвался, побежал. Не обращал внимания на дождь, на боль в груди, на недоумение на лицах людей.
… Он обнаружил себя в своём полуподвале. Казалось, болело всё. На какую-то секунду показалось, что он вновь потерял зрение, но нет, просто на улице было почти темно. Он лежал на полу, уткнувшись лицом в холодную каменную стену. Вдыхал короткими болезненными толчками. Его несчастные лёгкие, обгоревшие, пережившие и туберкулёз, и воспаление, буквально разрывались от боли. Ему ж нельзя бегать. Нельзя… вообще ничего, при чём приходится часто дышать. И плакать тоже нельзя. Он перевернулся на спину, восстановил дыхание кое-как, но слёзы всё текли. Снял промокшую маску. Страшные воспоминания продолжали всплывать, теперь их уже не спрячешь под ледяной коркой. Но самым страшным было то, что эти воспоминания не несли в себе ничего конкретного, один сплошной поток боли.
Он попытался восстановить в памяти образ своего погибшего ребёнка, но не смог. Он помнил отдельно глаза, цвет волос, улыбку, но собрать общую картину не получалось. Снова захлебнулся слезами, тихо заскулил от боли в груди. Скоро придут соседи. Что они подумают, когда увидят ледяного, бесчувственного Тятяша в таком состоянии?
Часть третья. Марианна.
В самые низы городского общества люди попадают разными путями. Конечно, обычно люди банально спиваются. Так же обычно (особенно женщины) убегают из дома в большие города искать счастья и оседают на дне, не имея ни сил, ни средств подняться выше. Мало кто опускается на дно не по собственной глупости. Марианна оказалась на дне, попав, отнюдь не по своей воле, в водоворот революции и боёв из-за наследства.
Она вышла замуж в 16 лет, не имела никакой профессии. На работу её не брали, она ничего не умела делать, ведь, будучи в браке, она жила в достатке. Видимо, совсем ничего не умела, как горько шутила позже, ведь выше уровня дешёвой проститутки она так и не поднялась… Даже среди дешёвых шлюх популярностью не пользовалась: взрослая женщина с фигурой подростка, с вечными следами побоев на лице. И волосы у неё редкие, и одевается она плохо, и не любит, когда пьяницы лапают её у кабаков. Пьяницы насиловали, часто жестоко били и платили гроши. Богачи воплощали с ней все свои самые извращённые фантазии, снова били и тоже платили гроши. И никто не мог защитить её от побоев, никому в целом мире она не была нужна. Неужели весь мир забыл о том, что Марианна всё-таки женщина, что ей необходимо тепло и уважение?..
В этот раз, казалось, повезло. Месяц она провалялась в больнице со сломанным от побоев ребром, и сейчас ей было нечего есть. Выйдя на улицу, она встретила приятного молодого человека не из революционеров и не из богачей. Он обещал дать много денег, а дальше она не слышала, словно оглохла от радости. Он отвёз её к себе домой, там запер все двери, но она не подумала ничего плохого. А он связал ей руки, зажал рот и зверски насиловал, как ей казалось, целые сутки. И следующие сутки тоже. При этом она ела только какие-то вонючие сухари и пила гнилую воду. На третьи сутки Марианна спряталась в кладовке, он не нашёл. Подумал, что она сбежала, умчался куда-то, оставив дверь незапертой. Тогда она сбежала по-настоящему, но упала в обморок в первом же дворе от голода или от боли, сама уже не знала. Никто и не подумал помочь… Но на тот момент главным для неё было то, что он не нашёл её. Ей удалось украсть у своего мучителя немного денег. Купила какую-то еду, бродила по улицам, как сумасшедшая, совершенно не понимая, где находится, хотя жила в Париже всю жизнь.
Каким-то чудом добралась до дома и провалилась в первую же полуподвальную каморку. «Здесь живёт этот палач… Дюшен… Жак Дюшен. Тятяшка. Странный человек. Надеюсь, он меня не прибьёт, когда увидит. Обычно он приходит поздно ночью. Сейчас же уже ночь… Ох!» Марианна поняла, что идти она больше не может. Подползла к стене, поджала ноги. Последнее платье безнадёжно разорвано. Ноги промокли. Холодно. Почему-то только сейчас услышала тяжёлое дыхание и короткие всхлипы.
- Жак?.. – сердце Марианны сильно забилось.
Он не отвечал.
Она ввалилась в его жилище, как обычно вваливаются большая любовь или большие неприятности. Эта девочка пахла последним. От неё разило чужими руками, страхом, насилием, болью и дешёвыми сухарями.
- Уходи… - еле слышно с хрипом выдавил он из себя.
Это больше походило на стон тяжелобольного, чем на приказ. Она не уйдёт.
- Жак… Может, я могу помочь? Что-то случилось?
Он молчал.
- Может, нам поговорить? Ведь легче станет, если поговорить…
- О чём? – слишком резко, больно, как удар. Она всё равно не уходит.
- Наверное, в твоей жизни случилось что-то плохое… И у меня… у меня тоже…
Жак готов был рассказать ей всё-всё, но так же готов был выгнать её вон. Он не знал… разучился общаться с женщинами. Хотя, она больше походила на ребёнка. Этот ребёнок прошёл через ад, он чувствовал. Ей нужно тепло. Он хотел обнять её, согреть, но так же хотел ударить, вышвырнуть.
- Тебе никогда не приходилось терять детей? – неожиданно для самого себя спросил он.
Женщина не ответила. Она просто разрыдалась. Жутко, в голос, с криком, и упала на пол. «Господи! Какое я имел право задавать этот вопрос?» Жак бережно перенёс невесомое, содрогающееся от рыданий тело на топчан, дрожащими руками зажёг свечу. Завернул Марианну в одеяло и аккуратно, как только мог, прижал к себе. «Она же вся холодная. Что с ней делали, Господи?» Марианна дрожала, размазывала слёзы, прятала лицо в одеяло. Светлые волосы прилипли ко лбу, огромные голубые глаза изредка поглядывали на Жака. Она боится. Как котёнок. А его мысли были где-то далеко, в далёком прошлом. Сколько было бы сейчас его сыну? Совсем уже взрослый был бы… И снова сорвался. Начал говорить тихо, сбивчиво, пока не высказал всё, что лежало камнем на душе, пока не остался без сил. Марианна молчала, иногда плакала ему в плечо. После наступила тишина, от которой в пору сойти с ума.
Марианна начала свой рассказ.
- У меня было четверо. 2 мальчика и 2 девочки. Я сама… сама их родила, будучи в законном браке! Чуть не померла тогда. Я же слабая. Работать тяжело не могла. А бедных на лёгкие работы не берут… Мать работала прислугой у… в общем, у одной богатой семьи. Там для меня жених нашёлся. Он хороший был… А семья вся против брака была. Но они нас не трогали. А когда муж умер, они… забрали детей, а меня на улицу выставили… Моей младшей дочке, моей Люсьене, тогда 3 месяца было. Я её держала вот так, - она прижала руки к груди, - Они ребёнка вырвали, а меня – на улицу… А я ж ничего не умею! С 16-ти лет замужем. Нет, ты не думай, я боролась! Боролась! Я каждый день ломилась к ним, а они детей прятали, чтоб те меня позабыли скорее… - она снова разрыдалась, сжимая кулачки, совсем, как ребёнок. Жак взял её руки, холодные, маленькие, хрупкие, в его больших руках, привыкших к топору, а не к ласкам.
- А потом, - продолжала Марианна, - Они с революционерами якшаться стали. Когда я в последний раз пришла, вышли 2 здоровых мужика и избили меня ужасно. С тех пор я туда больше не хожу. И детей не видела. Я… я в полицию даже ходила, но они ничего против революционеров сделать не могут.
Она затихла, замерла. Её сбивчивый рассказ, такой искренний, наболевший, перевернул маленький мирок Жака с ног на голову. «Господи, я не имел никакого права лезть в её прошлое!» Ледяная оболочка прорвалась, и брешь не заледенеет вновь.
- Я найду того, кто избил тебя, - сказал он, - И убью.
Она неожиданно улыбнулась. Жалась к нему, большому и тёплому, Жак не хотел оставлять её одну!
- Ты… только не уходи, - сказал Жак, - Я сейчас. Я еды принесу.
В самом дальнем углу подвала находилась кухня. Но по дороге Жак заглянул в одну из каморок, где обитала стервозная воровка Жанна. Она ещё не вернулась. Жак осторожно шарил руками по кровати, по полу, по тумбочке. Вот оно, это платье! Зелёное, которое она недавно украла в богатом доме. «Надеюсь, ей подойдёт».
Марианна закопалась в одеяло, дрожала от холода, дышала на замёрзшие пальцы.
- На, вот, ешь, - Жак поставил перед ней тарелку с супом, - И надень вот это. И не вздумай отказаться!
Он расстелил платье у неё на коленях. Марианна только ахнула и прикрыла рот рукой.
- Это же Жанны! Она меня изобьёт, если узнает!
- Скажи, что я украл. Меня избить она не догадается.
Марианна снова улыбнулась, прижимая платье к себе, как ребёнок – первую дорогую игрушку.
- И про суп тоже сказать?
- И про суп скажи.
Его душе становилось тепло и легко, он сам не мог понять, от чего. Он сел на пол и просто смотрел на неё. Как она есть суп и улыбается. Как тени от свечи причудливо играют на её лице. «Котёнок…»
Как-то неожиданно она взяла его за руки, он даже вздрогнул.
- Давай уедем отсюда вместе, Жак?
Он молчал.
Часть четвёртая. Несчастно-счастливые.
Ноябрь вышел, настал декабрь, холодный мокрый. Впереди уже маячило Рождество. Кто-то радовался этому, а кому-то было всё равно. Кто-то сновал по рынку между уличных торговок с сумками, полными подарков, а кто-то, сидя в своей каморке, привычным движением рук натачивал лезвие для гильотины.
Жак сидел дома, его мучил кашель. Лечился той гадостью, что сам же и готовил. Работы до Рождества, как всегда, не было. А он всё точил своё лезвие, надо же было чем-то себя занять.
После ночи, проведённой с Марианной, словно что-то сломалось внутри, он больше не мог быть постоянно один. Эта девочка, этот котёнок выбил его жизнь из привычного русла, видимо, навсегда. Этот котёнок прочно поселился в его мыслях, мешал ему спать, мешал работать, мешал быть равнодушным.
Марианна… она сейчас работает швеёй и уж наверное не вернётся в эту дыру. А о Тятяшке и не вспомнит даже. А он вспоминал о ней часто. Помнил, как она появилась в этой дыре, уже тогда была побитой. Красотой она не блистала, здешние женщины постоянно шпыняли её, а мужики частенько били. А она не могла дать отпор. Просто не умела. Прятала вечно испуганные глаза и пробегала мимо. Жак тогда не думал ни о каких отношениях с ней. И вот… Верит ли он в любовь? Нет, не верит. Просто они оба прошли разными путями через один и тот же ад. И вдруг их пути соединились. Вот и всё. Но Жак не мог больше быть совершенно один, просто не мог.
Он снова бродил по улицам без цели, а в город постепенно входила зима. Обычная сырая парижская зима, пропахшая стоячей водой и тоской. Нечего делать снаружи, а внутри – пусто.
… Однажды сырой холодный ветер принёс хорошие вести. Марианна… Её запах, он особенный. Такого больше нет.
- Жак! – она стояла в дверях и улыбалась.
Он не видел, чувствовал. На ней новое платье и шубка, новая причёска. Она вся светится. Притянул её поближе, усадил к себе на колени, как ни чём не бывало.
- Где же ты была так долго?
Она смеётся:
- я же сейчас работаю днём, Жак! Весь день! А ещё, ещё… они теперь разрешают мне видеть детей! Я видела моих детей, Жак! Они так выросли! И узнают меня! Я теперь хорошо шью. Смотри, что я тебе сшила!
Новая маска, чёрная с красным. Он целует её в маске, сквозь ткань, целует без маски. Она не отстраняется, обнимает его одной рукой, она не притворятся.
- Пойдёшь со мной гулять!
Это не вопрос, приказ. Как он может быть против? Она тянет его за руку за собой, он смеётся вместе с ней. Так смеялся в последний раз чёрт знает когда. Дышать больно. Всё равно.
- Спасибо тебе, Марианна, спасибо, солнце моё.
Гладит её светлые волосы, целует у всех на виду. Всё равно.
Держа её за руку, по шумным людным улицам, мимо улыбающихся уличных торговок, мимо мокрых домов, мимо хмурых и весёлых людей, мимо будней и праздников, забывая о том, что было ДО.
Хотелось выбросить к чёртовой матери последние деньги, накупить ей безделушек, лишь бы только ей было тепло. Лишь бы только она не ушла, не разочаровалась.
- Смотри, как подходит к твоему новому платью!
- Что, я королева, подвески носить? – она смеётся.
- Нет, конечно, ты – звезда!
Она снова смеётся. Бусы из красных стекляшек на шее, выпавший из причёски завиток, улыбка, глаза, огромные, голубые. Она светится счастьем, пахнет счастьем.
- Когда я была маленькой, мама говорила, что на каждой звёздочке живёт по человечку. И если я буду плохо себя вести, они все написают мне на голову! Так я летом ходила в шапке, представляешь?
Он искренне рассмеялся, представив себе эту картину.
- А мне мать говорила то же самое, только про луну! Но я не верил, ведь у меня был брат, старше на 8 лет. Он объяснил, что луна очень далеко, и человечек всё равно мне на голову не попадёт!
Марианна согнулась пополам от смеха.
- А в новогоднюю фею ты верил?
- Нет. Брат сказал, что она, скорее всего, похожа на нашу соседку тётю Софи, а та вряд ли пролезет в форточку.
- Ну, ты даёшь! – Марианна всё ещё смеялась, устроив голову на его плече, а я всему верила!
Смеркалось. Не дома, не мостовая, а, казалось бы, сам воздух, сама атмосфера окрашивалась синим. Становилось холоднее, и Жак крепче прижимал к себе хрупкое существо, которое доверилось ему, пусть на один день, но всё же…
- Пойдём к Норт-Даму, - неожиданно сказала Марианна, сжав его руку, - Там есть одно место… В общем, я не знаю, почему, ведь я даже в школе не училась, но там всегда теплее, чем везде, а в такие вечера, как этот, там земля словно светится. А если побыть там во время рождественской службы, то потом станут приходить странные сны. Но я не вижу снов, вот беда… Пока мать была жива, мы часто ходили туда. Сейчас хочу с тобой… пошли!
Она тянула его за собой, а он уже совсем ничего не видел в сгущающейся тьме, но виду не подавал.
Пахнуло очень старым камнем и мокрой утоптанной землёй.
- Пришли, становись рядом, вот так.
Глаза постепенно привыкали к темноте, и на фоне тёмно-синего неба всё чётче проступали очертания собора. Жак и Марианна стояли недалеко от входа, и древний каменный гигант нависал над ними, словно разглядывая запоздалых гостей.
- Смотри, - Марианна присела рядом на корточки и указала на землю.
- Господи! Что это такое?
На небольшом пятачке вокруг них земля действительно светилась слабым изумрудно-зелёным светом.
- Этот свет не виден издалека, и вообще о нём мало кто знает, - Марианна водила ладонью над еле видным мерцанием земли, - Ты не бойся. Мама говорила, что это от Бога. Нечего бояться.
Жак слышал что-то странное. Словно несколько голосов переговаривались где-то на вершинах башен собора на разных языках. Вокруг плясали изумрудные огоньки, отбрасывая странные тени на улыбающееся лицо Марианны. Она что-то говорила ему. Они так близко друг к другу, они словно поднимаются в невидимом потоке всё выше.
Её голос медленно возвращал к реальности:
- Я именно здесь хотела сказать, на этом святом месте. Я люблю тебя, Жак Дюшен. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
Он молчал.
Солнце моё, взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак…
Цой
Моя ладонь превратилась в кулак…
Цой
- Дюшен! – громкий голос и топот тяжёлых башмаков ужасной болью отдавались в голове.
Ну вот, опять, опять! Очередной приступ кашля сбросил с кровати. Кашель бил жестоко, просто насмерть, от поднявшейся температуры ужасно болела голова, невидящие глаза, негнущиеся суставы. Жак выплюнул на пол 2 сгустка крови, но не сразу понял, что это. Какой ужасный запах! Неужели он так воняет? Жак попытался приподняться на локтях, но не смог. Любое усилие отдавалось болью в голове и в груди. Так и остался лежать лицом пол. Вместо привычного звука дыхания, который обычный человек не замечает, Жак постоянно слышал свой леденящий душу хрип. От этих падений с кровати он постоянно сдирал кожу на лице и руках, а она ведь ещё не успела полностью зарубцеваться после ожогов. Страшно было даже думать о зеркале.
читать дальшеИ снова кашель. Казалось, легкие взорвутся к чертям, но они каким-то образом держались. Температура поднялась ещё выше, его исхудавшее израненное тело трясло так, словно его пинали. «Неужели я умру вот так? Сейчас? После всего, через что я прошёл? Господи, Господи…» Сознание отключалось.
- Дюшен, чёрт тебя раздери! – опять этот голос и топот, - Ты почему месяц не платил за койку, а?
Чьи-то сильные руки ухватили Жака за рёбра и легко поставили его на ноги.
- Здесь тебе Париж, а не твоя деревня, мать твою! Или плати, или выметайся!
Перед глазами плыло. Жаку казалось, что на него из темноты таращатся красные зрачки, в него впиваются чьи-то клыки и когти. Он хотел кричать, но вместо этого захрипел и замахал руками перед собой. Попал существу в глаз. И тут же получил сокрушительный удар в челюсть. Свалился на пол, головой в стену. «Господи, как же больно!» Существо наклонилось к нему и обернулось мсье Марселем, который на протяжении последнего месяца тряс с постояльца Дюшена долги.
- Ах ты, тварь поганая! Тятяшка! Я те покажу, как кулаками махать! Деньги давай!
- Нет… Денег…, - прохрипел Жак, с трудом поднимая руку, чтобы вытереть с лица холодный пот.
- Так выметайся!
Чей-то голос сзади:
- Мсье, он болен, харкает кровью! – маленький старичок, помощник мсье.
- Тем более выметайся! Нам зараза тут не нужна! – Мсье Марсель быстро сцапал Жака, тот и пискнуть не успел, и вышвырнул за дверь, в осень, в холод, в сырость. «Здесь я точно умру…»
Реальность расплывается, Жак куда-то идёт, цепляясь за стены, ничего не видит. Ничего! «Господи, ну за что, за что же?» Упал на что-то мягкое, мокрое. Вонь. Мусор. Лёгкие опять взорвались кашлем. Вот и всё… Свернуться калачиком в грязи и умереть… Некуда идти, нет сил идти, всё тело разрывает боль. Вдруг… Существо размером с дом склонилось над ним. На четырёх ногах, с невозможно длинной шеей. Смотрит прямо в глаза.
- Матерь Божья! – заорал, забыв про хрип и боль.
«Это бре-е-ед… Этого быть не может. Таких тварей нет, нет! В этом городе точно нет. Да и как я могу видеть, я даже видеть не могу…»
Вцепился разбитыми пальцами в лицо, готов был вырвать свои многострадальные глаза, лишь бы только не видеть ЭТО.
Вместо существа рядом возник всё тот же маленький старичок. Почему он с фонарём? Что, уже ночь? Тащит куда-то. Под землю. Что-то говорит. «Почему я не помню его имени? Я даже не слышу его… Господи…»
- Это короткий путь, - старичок обернулся, лицо у него какое-то странное…
Подземелье. Тьма и тишина. Только запахи и галлюцинации. Мельтешит что-то огромное, как летучая мышь с человеческим лицом и огромными зубами. Нет, это по-прежнему старичок.
Упал. Жаку казалось, он сейчас просто развалится на части. Снова кашель, хрип.
- Я… я больше не могу… идти…
Старичок ощупывает его, подносит фонарь к лицу, качает головой. Плохо дело, видимо.
- Я сюда всё принесу. Я быстро. Ты только постарайся не заснуть, хорошо?
Господи, какой тут сон? Кажется, кровь сейчас закипит. Какие-то зелёные светящиеся черви вокруг… И опять, опять твари величиной с дом, с огромными перепончатыми крыльями. Драконы? Нет, их не существует! А что если старик не вернётся? Он совсем один. Он никому здесь не нужен.
- Кстати, меня зовут Валери, если тебе это интересно, конечно, - сказал старичок, сам взял руку Жака и пожал её.
Жак словно выпрыгнул из чёрной пустоты. Он знал, так бывает после приёма очень сильных лекарств. Он даже испытал некое подобие радости, почувствовав, что дикая боль больше не раздирает его лёгкие.
- Ж-жак, - еле как выдавил из себя он.
Валери суетился около полок со склянками. Жак втянул до боли знакомый запах. Аптека.
- Знаешь, мы с тобой незаконно проникли на этот склад. Я тут, знаешь ли, работал, пока не выгнали за пьянство.
- Я тоже! Я аптекарь… тоже.
- Лежи ты, куда соскочил? Кстати, ты в Африке никогда не был?
- В Африке? – Жак с удивлением уставился на старика, - Н-нет…
- Ты тут у меня бредил, знаешь ли. Всё какие-то ящерицы огромные тебе снились. Такие, говорят, в Африке живут.
Жак содрогнулся. Так это ящерицы всего лишь…
- Можешь пожить пока с нами, - сказал Валери, улыбаясь, - Мы в подземелье живём. Тут за койку платить не надо.
- Городские низы?
Ну… Можно и так сказать.
Жак промолчал.
Однажды королю Людовику 16-му приснился странный сон. Он ясно и чётко видел, как над ним склонился человек без лица. «Железная маска!» - подумал король и попытался схватить призрак за руку, но сон тут же улетучился. Вокруг – предательская темнота. Когда из ярких, красочных, иногда странных снов тебя выбрасывает в эту темноту, начинаешь кожей чувствовать, как она обволакивает тебя невидимыми чёрными холодными крыльями. Униженный, сброшенный вниз со своего трона, приговорённый к смерти король медленно повернулся на другой бок и, тяжело дыша, уставился в стену. «Да эти червяки не посмеют! Не посмеют. Они не посмеют…»
- По-моему, 16-й готов, - небрежно сказал один из палачей, что закончил свою работу и отправлялся домой, - Пойди, проверь его, Тятяш. Не хватало, чтоб он сдох до казни. Вот невезуха-то будет.
Жак заглянул в приоткрытую дверь. Тихо и темно. Обычно король открывал окно, ходил по комнате или просто сидел. Жак осторожно вошёл внутрь, придерживая дверь одной рукой. В другой нёс кружку с водой. Почему-то всё внутри вдруг превратилось в один тугой твёрдый комок. Он пришёл к королю без приглашения! Хотя, какой это король, это так… Жак зажёг свечу. Он живой, всё нормально. Даже не спит. Поставил кружку на стол, провёл ладонью пред его глазами. Эти глаза, большие, серые, внезапно открылись и смотрели теперь в упор на Жака. В них можно было прочесть многое: и страх перед смертью, и смирение перед судьбой, и растерянность, нервозность, и даже осколки любви. Только ненависти и злобы в них не было.
«Человек без лица!» - король сел, не в силах отвести взгляд от пришельца, и тот смотрел на него, отступив на несколько шагов назад. Пришелец невысокого роста, но широк в плечах. Светло-коричневая кожа, вся в рубцах, капюшон откинут назад.
Жак уже взялся за дверь, собравшись уйти, король бросился к нему, споткнулся, упал на колени, схватил его руку так неожиданно крепко для его рыхлого тела, что Жак вскрикнул от неожиданности.
- Пожалуйста, пожалуйста, скажи, кто ты? Ты приходил ко мне во сне. Зачем? Ты пришёл спасти меня, да? Только вытащи меня отсюда, я всё для тебя сделаю! Всё, что пожелаешь! Только скажи мне своё имя, чтоб я смог потом тебя найти!
- Я… я Дюшен, Жак. Я палач, - Жак пытался высвободить руку, но хватка сама собой неожиданно ослабла. Король, задыхаясь, опустился на пол, глядя на него своими щенячьими глазами.
- Па-лач? Как палач?
Жалкое зрелище. Кожа на лице, обвисла, немытые волосы торчат, руки трясутся. «Конечно, палач! Он что, ожидал увидеть здесь Иисуса Христа?»
Жак захлопнул дверь, прижавшись к ней спиной. «Какого чёрта он видел меня во сне?» Сердце бешено колотится, опять больно дышать. Пошёл по коридору назад. Надо успокоится, ещё работать сегодня…
Часть вторая. Человек без лица.
Ты – город, ты жёлтый, прозрачный улей,
Позволь с тобой запахом улиц
Не разминуться.
Такая терпкая клёвая осень…
Ночные снайперы
Позволь с тобой запахом улиц
Не разминуться.
Такая терпкая клёвая осень…
Ночные снайперы
В бесконечных, бесцельных скитаниях по городу, по этому чуждому лабиринту улиц, где люди теряются и пропадают навсегда в чёрно-белом тумане, лишь один человек понимал, что вырваться невозможно, как невозможно вернуть своё прошлое и перестать быть человеком без лица. Он не снимал больше маски на улице, и стал замечать сочувствующие взгляды некоторых женщин. Но ему было всё так же наплевать, как тогда, когда эти самые женщины шарахались от него, как от чумного. Октябрь вышел, настал ноябрь, холодный мокрый, город погрузился в беспросветную мглу средневековья и готики. Во дворах скрипели чугунные калитки, площади пахли грязью и мокрым камнем, узкие улицы на окраинах воняли помоями не так сильно, как бывало в июле, а торговки на рынке почему-то орали тише. Влюблённые парочки на мостах обсуждали испортившуюся погоду с таким энтузиазмом, словно обычно в ноябре цветут цветы и поют птицы. Старики тащились на базар или на кладбище, охали и трещали, как их ветхие дома, на веки вечные пропахшие гнилью и смертью. И над всем этим висело серое небо, сыпавшее на головы граждан не то дождь, не то снег. Всё как всегда.
Жак снова поймал себя на мысли, что начинает называть Париж своим домом. Он считал свои годы. Сколько ни считал, всё равно получалось 37. Сколько из них он в Париже? Жак не помнил. Помнил только, как нёсся в каком-то немыслимом потоке событий и людей, когда всё мельтешит перед глазами, и уже не помнишь ни людей, ни событий, ни себя самого. Этот поток выбросил его почему-то в Париже. Оставил на одной из тех вонючих улиц, где нет ни полноценной жизни, ни полноценных людей. Там только и делали, что проклинали короля и пили, пили, пили… Жак опустился ещё ниже, до притона, потом до улицы, до помойки. Как собака. С тех пор он начал считать себя подонком. Ведь там, где есть король, должна быть и его противоположность. Этой противоположностью и стал Жак. Всё это было ещё до революции. А потом начало постепенно возвращаться зрение. Было ужасно больно, но полностью зрение так и не восстановилось. Жак усиленно тренировал обоняние, пока не убедился в том, что может ходить по городу с закрытыми глазами. Потом была попытка вылезти из этого дерьма. Он соврал, что является незаконнорожденным и родился он в Париже. Почему-то после этого его взяли на работу. Сначала помощником в кожевенной мастерской, где он сшил себе первую маску (да, там он впервые взглянул на себя в зеркало), потом поступил на скотобойню, потом была работа на кладбище, потом стал палачом. Вот такая нехитрая служебная лестница бывшего подмастерья аптекаря.
Всё это время он не вспоминал о прошлом. Сначала было просто некогда, буквально всё время было занято добыванием еды. Потом… Жак понял одну вещь: если он постоянно будет мысленно возвращаться к гибели своей семьи, то просто сойдёт с ума. Он тренировал своё сознание, укладывал самые страшные воспоминания как можно дальше, чтоб ни при каких обстоятельствах не вспомнить. Никто из людей, живущих с ним под одной крышей, не знал, о том, что случилось в его жизни. Он окружил себя ледяной оболочкой равнодушия, сквозь которую не могло пробиться ни одно чувство.
И что теперь? Октябрь вышел, ему 37 лет. Ему надоело радоваться тому, что люди предпочитают держаться от него подальше. Он ведь не кусок льда, ему нужно тепло. Ему нужен друг, нужно, чтоб его любили. Но кто ж будет любить тятяшку, ярмарочную куклу-уродца?
Лет 10 в Париже… Это много. Когда он только попал сюда, забитым, убитым своим горем, бесконечно усталым, переболевшим десятком болезней и почти слепым, то даже не думал, что протянет столько. Жак бесцельно шёл по серой от сумерек улице, мимо неслись куда-то какие-то люди. Ограды блестели от дождя, дома пахли плесенью, а редкие деревца молча засыпали под стук колёс повозок, пол людской галдёж, и в воздухе висело нечто неуловимое, то, что никто не мог описать словами. Готика.
Жак остановился у витрины аптеки. Вдыхал знакомые с детства запахи, разглядывал своё отражение в мокром стекле.
А завтра опять рабочий день…
Вдруг в витрине мелькнуло нечто… Жак обернулся. Тот, кто отразился в стекле, шёл сейчас прямо на него. И это… Это же его лицо… Его лицо! Жак Дюшен выглядел так до тех пор… до тех пор, пока не… Он кое-как подавил в себе желание броситься за человеком с его лицом. Он стоял, как вкопанный, и вместо терпких запахов лекарств откуда-то взялся запах гари. Внутри словно что-то взорвалось. Словно то, о чём он не смел никому рассказывать, вдруг вырвалось наружу могучим неконтролируемым потоком. Не выдержал, сорвался, побежал. Не обращал внимания на дождь, на боль в груди, на недоумение на лицах людей.
… Он обнаружил себя в своём полуподвале. Казалось, болело всё. На какую-то секунду показалось, что он вновь потерял зрение, но нет, просто на улице было почти темно. Он лежал на полу, уткнувшись лицом в холодную каменную стену. Вдыхал короткими болезненными толчками. Его несчастные лёгкие, обгоревшие, пережившие и туберкулёз, и воспаление, буквально разрывались от боли. Ему ж нельзя бегать. Нельзя… вообще ничего, при чём приходится часто дышать. И плакать тоже нельзя. Он перевернулся на спину, восстановил дыхание кое-как, но слёзы всё текли. Снял промокшую маску. Страшные воспоминания продолжали всплывать, теперь их уже не спрячешь под ледяной коркой. Но самым страшным было то, что эти воспоминания не несли в себе ничего конкретного, один сплошной поток боли.
Он попытался восстановить в памяти образ своего погибшего ребёнка, но не смог. Он помнил отдельно глаза, цвет волос, улыбку, но собрать общую картину не получалось. Снова захлебнулся слезами, тихо заскулил от боли в груди. Скоро придут соседи. Что они подумают, когда увидят ледяного, бесчувственного Тятяша в таком состоянии?
Часть третья. Марианна.
В конце тоннеля яркий свет, и я иду,
Иду по выжженной земле, по тонкому льду.
Не плачь, я боли не боюсь, её там нет.
Я, может, больше не вернусь,
А может, я с тобой останусь…
Город 312
Иду по выжженной земле, по тонкому льду.
Не плачь, я боли не боюсь, её там нет.
Я, может, больше не вернусь,
А может, я с тобой останусь…
Город 312
В самые низы городского общества люди попадают разными путями. Конечно, обычно люди банально спиваются. Так же обычно (особенно женщины) убегают из дома в большие города искать счастья и оседают на дне, не имея ни сил, ни средств подняться выше. Мало кто опускается на дно не по собственной глупости. Марианна оказалась на дне, попав, отнюдь не по своей воле, в водоворот революции и боёв из-за наследства.
Она вышла замуж в 16 лет, не имела никакой профессии. На работу её не брали, она ничего не умела делать, ведь, будучи в браке, она жила в достатке. Видимо, совсем ничего не умела, как горько шутила позже, ведь выше уровня дешёвой проститутки она так и не поднялась… Даже среди дешёвых шлюх популярностью не пользовалась: взрослая женщина с фигурой подростка, с вечными следами побоев на лице. И волосы у неё редкие, и одевается она плохо, и не любит, когда пьяницы лапают её у кабаков. Пьяницы насиловали, часто жестоко били и платили гроши. Богачи воплощали с ней все свои самые извращённые фантазии, снова били и тоже платили гроши. И никто не мог защитить её от побоев, никому в целом мире она не была нужна. Неужели весь мир забыл о том, что Марианна всё-таки женщина, что ей необходимо тепло и уважение?..
В этот раз, казалось, повезло. Месяц она провалялась в больнице со сломанным от побоев ребром, и сейчас ей было нечего есть. Выйдя на улицу, она встретила приятного молодого человека не из революционеров и не из богачей. Он обещал дать много денег, а дальше она не слышала, словно оглохла от радости. Он отвёз её к себе домой, там запер все двери, но она не подумала ничего плохого. А он связал ей руки, зажал рот и зверски насиловал, как ей казалось, целые сутки. И следующие сутки тоже. При этом она ела только какие-то вонючие сухари и пила гнилую воду. На третьи сутки Марианна спряталась в кладовке, он не нашёл. Подумал, что она сбежала, умчался куда-то, оставив дверь незапертой. Тогда она сбежала по-настоящему, но упала в обморок в первом же дворе от голода или от боли, сама уже не знала. Никто и не подумал помочь… Но на тот момент главным для неё было то, что он не нашёл её. Ей удалось украсть у своего мучителя немного денег. Купила какую-то еду, бродила по улицам, как сумасшедшая, совершенно не понимая, где находится, хотя жила в Париже всю жизнь.
Каким-то чудом добралась до дома и провалилась в первую же полуподвальную каморку. «Здесь живёт этот палач… Дюшен… Жак Дюшен. Тятяшка. Странный человек. Надеюсь, он меня не прибьёт, когда увидит. Обычно он приходит поздно ночью. Сейчас же уже ночь… Ох!» Марианна поняла, что идти она больше не может. Подползла к стене, поджала ноги. Последнее платье безнадёжно разорвано. Ноги промокли. Холодно. Почему-то только сейчас услышала тяжёлое дыхание и короткие всхлипы.
- Жак?.. – сердце Марианны сильно забилось.
Он не отвечал.
Она ввалилась в его жилище, как обычно вваливаются большая любовь или большие неприятности. Эта девочка пахла последним. От неё разило чужими руками, страхом, насилием, болью и дешёвыми сухарями.
- Уходи… - еле слышно с хрипом выдавил он из себя.
Это больше походило на стон тяжелобольного, чем на приказ. Она не уйдёт.
- Жак… Может, я могу помочь? Что-то случилось?
Он молчал.
- Может, нам поговорить? Ведь легче станет, если поговорить…
- О чём? – слишком резко, больно, как удар. Она всё равно не уходит.
- Наверное, в твоей жизни случилось что-то плохое… И у меня… у меня тоже…
Жак готов был рассказать ей всё-всё, но так же готов был выгнать её вон. Он не знал… разучился общаться с женщинами. Хотя, она больше походила на ребёнка. Этот ребёнок прошёл через ад, он чувствовал. Ей нужно тепло. Он хотел обнять её, согреть, но так же хотел ударить, вышвырнуть.
- Тебе никогда не приходилось терять детей? – неожиданно для самого себя спросил он.
Женщина не ответила. Она просто разрыдалась. Жутко, в голос, с криком, и упала на пол. «Господи! Какое я имел право задавать этот вопрос?» Жак бережно перенёс невесомое, содрогающееся от рыданий тело на топчан, дрожащими руками зажёг свечу. Завернул Марианну в одеяло и аккуратно, как только мог, прижал к себе. «Она же вся холодная. Что с ней делали, Господи?» Марианна дрожала, размазывала слёзы, прятала лицо в одеяло. Светлые волосы прилипли ко лбу, огромные голубые глаза изредка поглядывали на Жака. Она боится. Как котёнок. А его мысли были где-то далеко, в далёком прошлом. Сколько было бы сейчас его сыну? Совсем уже взрослый был бы… И снова сорвался. Начал говорить тихо, сбивчиво, пока не высказал всё, что лежало камнем на душе, пока не остался без сил. Марианна молчала, иногда плакала ему в плечо. После наступила тишина, от которой в пору сойти с ума.
Марианна начала свой рассказ.
- У меня было четверо. 2 мальчика и 2 девочки. Я сама… сама их родила, будучи в законном браке! Чуть не померла тогда. Я же слабая. Работать тяжело не могла. А бедных на лёгкие работы не берут… Мать работала прислугой у… в общем, у одной богатой семьи. Там для меня жених нашёлся. Он хороший был… А семья вся против брака была. Но они нас не трогали. А когда муж умер, они… забрали детей, а меня на улицу выставили… Моей младшей дочке, моей Люсьене, тогда 3 месяца было. Я её держала вот так, - она прижала руки к груди, - Они ребёнка вырвали, а меня – на улицу… А я ж ничего не умею! С 16-ти лет замужем. Нет, ты не думай, я боролась! Боролась! Я каждый день ломилась к ним, а они детей прятали, чтоб те меня позабыли скорее… - она снова разрыдалась, сжимая кулачки, совсем, как ребёнок. Жак взял её руки, холодные, маленькие, хрупкие, в его больших руках, привыкших к топору, а не к ласкам.
- А потом, - продолжала Марианна, - Они с революционерами якшаться стали. Когда я в последний раз пришла, вышли 2 здоровых мужика и избили меня ужасно. С тех пор я туда больше не хожу. И детей не видела. Я… я в полицию даже ходила, но они ничего против революционеров сделать не могут.
Она затихла, замерла. Её сбивчивый рассказ, такой искренний, наболевший, перевернул маленький мирок Жака с ног на голову. «Господи, я не имел никакого права лезть в её прошлое!» Ледяная оболочка прорвалась, и брешь не заледенеет вновь.
- Я найду того, кто избил тебя, - сказал он, - И убью.
Она неожиданно улыбнулась. Жалась к нему, большому и тёплому, Жак не хотел оставлять её одну!
- Ты… только не уходи, - сказал Жак, - Я сейчас. Я еды принесу.
В самом дальнем углу подвала находилась кухня. Но по дороге Жак заглянул в одну из каморок, где обитала стервозная воровка Жанна. Она ещё не вернулась. Жак осторожно шарил руками по кровати, по полу, по тумбочке. Вот оно, это платье! Зелёное, которое она недавно украла в богатом доме. «Надеюсь, ей подойдёт».
Марианна закопалась в одеяло, дрожала от холода, дышала на замёрзшие пальцы.
- На, вот, ешь, - Жак поставил перед ней тарелку с супом, - И надень вот это. И не вздумай отказаться!
Он расстелил платье у неё на коленях. Марианна только ахнула и прикрыла рот рукой.
- Это же Жанны! Она меня изобьёт, если узнает!
- Скажи, что я украл. Меня избить она не догадается.
Марианна снова улыбнулась, прижимая платье к себе, как ребёнок – первую дорогую игрушку.
- И про суп тоже сказать?
- И про суп скажи.
Его душе становилось тепло и легко, он сам не мог понять, от чего. Он сел на пол и просто смотрел на неё. Как она есть суп и улыбается. Как тени от свечи причудливо играют на её лице. «Котёнок…»
Как-то неожиданно она взяла его за руки, он даже вздрогнул.
- Давай уедем отсюда вместе, Жак?
Он молчал.
Часть четвёртая. Несчастно-счастливые.
Погружение в себя, и чем глубже, тем видней,
Что никогда мне не быть рядом с ней.
Мара
Что никогда мне не быть рядом с ней.
Мара
Ноябрь вышел, настал декабрь, холодный мокрый. Впереди уже маячило Рождество. Кто-то радовался этому, а кому-то было всё равно. Кто-то сновал по рынку между уличных торговок с сумками, полными подарков, а кто-то, сидя в своей каморке, привычным движением рук натачивал лезвие для гильотины.
Жак сидел дома, его мучил кашель. Лечился той гадостью, что сам же и готовил. Работы до Рождества, как всегда, не было. А он всё точил своё лезвие, надо же было чем-то себя занять.
После ночи, проведённой с Марианной, словно что-то сломалось внутри, он больше не мог быть постоянно один. Эта девочка, этот котёнок выбил его жизнь из привычного русла, видимо, навсегда. Этот котёнок прочно поселился в его мыслях, мешал ему спать, мешал работать, мешал быть равнодушным.
Марианна… она сейчас работает швеёй и уж наверное не вернётся в эту дыру. А о Тятяшке и не вспомнит даже. А он вспоминал о ней часто. Помнил, как она появилась в этой дыре, уже тогда была побитой. Красотой она не блистала, здешние женщины постоянно шпыняли её, а мужики частенько били. А она не могла дать отпор. Просто не умела. Прятала вечно испуганные глаза и пробегала мимо. Жак тогда не думал ни о каких отношениях с ней. И вот… Верит ли он в любовь? Нет, не верит. Просто они оба прошли разными путями через один и тот же ад. И вдруг их пути соединились. Вот и всё. Но Жак не мог больше быть совершенно один, просто не мог.
Он снова бродил по улицам без цели, а в город постепенно входила зима. Обычная сырая парижская зима, пропахшая стоячей водой и тоской. Нечего делать снаружи, а внутри – пусто.
… Однажды сырой холодный ветер принёс хорошие вести. Марианна… Её запах, он особенный. Такого больше нет.
- Жак! – она стояла в дверях и улыбалась.
Он не видел, чувствовал. На ней новое платье и шубка, новая причёска. Она вся светится. Притянул её поближе, усадил к себе на колени, как ни чём не бывало.
- Где же ты была так долго?
Она смеётся:
- я же сейчас работаю днём, Жак! Весь день! А ещё, ещё… они теперь разрешают мне видеть детей! Я видела моих детей, Жак! Они так выросли! И узнают меня! Я теперь хорошо шью. Смотри, что я тебе сшила!
Новая маска, чёрная с красным. Он целует её в маске, сквозь ткань, целует без маски. Она не отстраняется, обнимает его одной рукой, она не притворятся.
- Пойдёшь со мной гулять!
Это не вопрос, приказ. Как он может быть против? Она тянет его за руку за собой, он смеётся вместе с ней. Так смеялся в последний раз чёрт знает когда. Дышать больно. Всё равно.
- Спасибо тебе, Марианна, спасибо, солнце моё.
Гладит её светлые волосы, целует у всех на виду. Всё равно.
Держа её за руку, по шумным людным улицам, мимо улыбающихся уличных торговок, мимо мокрых домов, мимо хмурых и весёлых людей, мимо будней и праздников, забывая о том, что было ДО.
Хотелось выбросить к чёртовой матери последние деньги, накупить ей безделушек, лишь бы только ей было тепло. Лишь бы только она не ушла, не разочаровалась.
- Смотри, как подходит к твоему новому платью!
- Что, я королева, подвески носить? – она смеётся.
- Нет, конечно, ты – звезда!
Она снова смеётся. Бусы из красных стекляшек на шее, выпавший из причёски завиток, улыбка, глаза, огромные, голубые. Она светится счастьем, пахнет счастьем.
- Когда я была маленькой, мама говорила, что на каждой звёздочке живёт по человечку. И если я буду плохо себя вести, они все написают мне на голову! Так я летом ходила в шапке, представляешь?
Он искренне рассмеялся, представив себе эту картину.
- А мне мать говорила то же самое, только про луну! Но я не верил, ведь у меня был брат, старше на 8 лет. Он объяснил, что луна очень далеко, и человечек всё равно мне на голову не попадёт!
Марианна согнулась пополам от смеха.
- А в новогоднюю фею ты верил?
- Нет. Брат сказал, что она, скорее всего, похожа на нашу соседку тётю Софи, а та вряд ли пролезет в форточку.
- Ну, ты даёшь! – Марианна всё ещё смеялась, устроив голову на его плече, а я всему верила!
Смеркалось. Не дома, не мостовая, а, казалось бы, сам воздух, сама атмосфера окрашивалась синим. Становилось холоднее, и Жак крепче прижимал к себе хрупкое существо, которое доверилось ему, пусть на один день, но всё же…
- Пойдём к Норт-Даму, - неожиданно сказала Марианна, сжав его руку, - Там есть одно место… В общем, я не знаю, почему, ведь я даже в школе не училась, но там всегда теплее, чем везде, а в такие вечера, как этот, там земля словно светится. А если побыть там во время рождественской службы, то потом станут приходить странные сны. Но я не вижу снов, вот беда… Пока мать была жива, мы часто ходили туда. Сейчас хочу с тобой… пошли!
Она тянула его за собой, а он уже совсем ничего не видел в сгущающейся тьме, но виду не подавал.
Пахнуло очень старым камнем и мокрой утоптанной землёй.
- Пришли, становись рядом, вот так.
Глаза постепенно привыкали к темноте, и на фоне тёмно-синего неба всё чётче проступали очертания собора. Жак и Марианна стояли недалеко от входа, и древний каменный гигант нависал над ними, словно разглядывая запоздалых гостей.
- Смотри, - Марианна присела рядом на корточки и указала на землю.
- Господи! Что это такое?
На небольшом пятачке вокруг них земля действительно светилась слабым изумрудно-зелёным светом.
- Этот свет не виден издалека, и вообще о нём мало кто знает, - Марианна водила ладонью над еле видным мерцанием земли, - Ты не бойся. Мама говорила, что это от Бога. Нечего бояться.
Жак слышал что-то странное. Словно несколько голосов переговаривались где-то на вершинах башен собора на разных языках. Вокруг плясали изумрудные огоньки, отбрасывая странные тени на улыбающееся лицо Марианны. Она что-то говорила ему. Они так близко друг к другу, они словно поднимаются в невидимом потоке всё выше.
Её голос медленно возвращал к реальности:
- Я именно здесь хотела сказать, на этом святом месте. Я люблю тебя, Жак Дюшен. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
Он молчал.
@музыка: Calogero
@настроение: мммммм
@темы: проза (моя, Творчество
