Начало произведения уже публиковалось на данном сообществе
читать дальшеСтарый клен раскинул свои зеленые ветви, возвышаясь над молодыми деревьями. Ветер ласково играл с его листьями, создавая свою причудливую мелодию, а солнечные лучи лениво ползли по кроне. Винсент сидел в тени раскидистых веток. На его коленях покоилась книга со старыми потертыми страницами, но вельможа не смотрел в витиеватый подчерк, складывающийся в слова. Он, прикрыв глаза, наслаждался мимолетной прохладой летнего полдня, сладким ароматом влажной листвы и медленным течением времени, ускользающим незаметно, как песок сквозь пальцы.
– Герцог Хенгрэйв, – донесся до его сознания тихий ласковый голосок. Винсент вздрогнул всем телом от неожиданности и резко распахнул глаза. Прямо перед ним стояла девушка с длинными русыми волосами, собранными в тугую косу, и огромными голубыми глазами, по яркости способными сравниться с небом. Она тоже вздрогнула и отступила на шаг.
– Я не хотела напугать Вас, герцог... – торопливо пролепетала она.
– Что Вы, мисс Телбот? Вы ничуть меня не испугали... – поспешил заверить ее Винсент. – Я читал и вот немного задумался...
– Зовите, меня просто Элена, – резко прервала его слова девушка и тут же смутилась. По ее бледным щекам растекся румянец.
– Хорошо, Элена, – улыбнулся герцог. – Тогда Вы зовите меня Винсент.
Краска еще больше прилила к щекам девушки, и она опустила глаза, рассматривая траву под носами своих черных туфелек. Подол строгого серого сарафана в крупную коричневую клетку легко двигался в такт с ветром. Короткие рукава и ворот тонкой белой блузы, пропуская яркий солнечный свет, мягко оттеняли кожу. А в ушках сверкали голубыми сапфирами маленькие сережки.
Винсент внимательно рассматривал девушку. Искрящиеся в свете солнца камни притягивали его взгляд, как магнит железную иголку. Сапфиры так причудливо сочетались со светлой кожей Элены и так замечательно подчеркивали ее голубые глаза.
– Что Вы читали? – совладав со смущением, спросила девушка.
Винсент только теперь вспомнил, что в его руках находится книга. Подняв фолиант, он продемонстрировал девушки обложку, где по темно-коричневой коже вилось золотое теснение и складывалось в слова: «Лукиан из Самосаты». Элена внимательно всмотрелась в буквы и удивленно приподняла тонкую, надломленную посередине бровь. Заметив ее изумление, Винсент открыл первую страницу и принялся читать вслух:
– Едва только я, достигнув отрочества, перестал ходить в школу, как мой отец принялся со своими друзьями рассуждать, чему же теперь надо учить меня. Большинство было того мнения, что настоящее образование стоит больших трудов, весьма длительно, связанно с большими затратами и предполагает блестящее положение; наши же дела плохи, и в скором времени нам может понадобиться поддержка. Вот если бы я выучился какому-нибудь ремеслу, то сразу же начал бы зарабатывать на жизнь и перестал – такой большой парень – сидеть на отцовских хлебах, а вскоре мог бы обрадовать отца, принося ему постоянно свой заработок.
Затем был поставлен на обсуждение второй вопрос – о том, какое ремесло считать лучшим: и чтобы легко было выучиться, и чтобы свободному человеку оно подходило, и чтобы под рукой было все необходимое, и чтобы доход оно давало достаточный. И вот, когда каждый – в соответствии со своим вкусом и опытом – стал хвалить то или другое ремесло, отец, взглянув на моего дядю (надо сказать, что при обсуждении присутствовал дядя, брат матери, считавшийся прекрасным ваятелем), сказал: «Не подобает, чтобы одержало верх какое-либо другое ремесло, раз ты присутствуешь здесь; поэтому возьми его к себе, - он показал на меня, - и научи его хорошо обделывать камень и быть хорошим ваятелем; он способен к подобным занятиям и, как ты знаешь, имеет к этому природное дарование». Отец основывался на игрушках, которые я лепил из воска. Часто, когда учителя оставляли меня в покое, я соскабливал с дощечки воск и лепил из него быков, лошадей или, клянусь Зевсом, даже людей, делая их, как находил отец, весьма прилично. То, за что меня били учителя, стало теперь предметом похвалы и признаком таланта, все были уверенны, что раз уж я умел лепить, то в короткое время выучусь ремеслу ваятеля.
Наконец настал день, когда показалось удобным начать мое учение, и меня сдали дяде, причем я, право, не очень тяготился этим обстоятельством: я рассчитывал найти приятное развлечение и случай похвалиться перед товарищами, если они увидят, как я делаю изображения богов и леплю различные фигурки для себя и для тех, кто мне нравится. И конечно, со мной случилось то же, что и со всеми начинающими. Дядя дал мне резец и велел осторожно обтесать плиту, лежавшую в мастерской; при этом он привел общеизвестную поговорку: «Доброе начало – половина дела». Когда же я по неопытности нанес слишком сильный удар, плита треснула, а дядя, рассердившись, схватил валявшуюся поблизости палку и совсем не ласково и не вдохновляющее стал посвящать меня в тайны профессии, так что слезы были вступлением к ремеслу.
Удрав от дяди, я вернулся домой, беспрестанно всхлипывая, с глазами полными слез, и рассказал про палку, показывая следы побоев. Я обвинял дядю в страшной жестокости, прибавляя, что он поступил так из зависти, боясь, как бы я не превзошел его в мастерстве. Моя мать рассердилась и очень бранила брата. К ночи я заснул, весь в слезах и думая о палке.
Все, что я до сих пор рассказывал, - смешная, детская история. Но теперь, граждане, вы услышите серьезные вещи, рассчитанные на внимательных слушателей. Ибо, говоря словами Гомера, в тишине амбросической ночи дивный явился мне Сон, - до того ясный, что он ни в чем не уступал истине. Еще теперь, много лет спустя, перед моим взором стоят образы, которые я увидел, и сказанное звучит у меня в ушах. Вот до чего все было отчетливо.
Две женщины, схватив меня за руки, упорно и сильно тянули каждая к себе, они едва не разорвали меня на части, соперничая друг с другом. То одна осиливала другую и почти захватывала меня, то другая была близка к тому, чтобы завладеть мной. Они громко препирались друг с другом. Одна кричала, что ее соперница хочет владеть мной, тогда как я уже составляю ее собственность, а та – что она напрасно заявляет притязания на чужое достояние. Одна имела вид работницы, с мужскими чертами; волосы ее были грязны, руки в мозолях, платье подоткнуто и перепачкано гипсом, совсем как у дяди, когда он обтесывал камни. У другой же были весьма приятные черты лица, благородный вид и изящная одежда. Наконец они позволили мне рассудить, с которой из них я бы желал остаться.
Первой заговорила грубая и мужеподобная:
« Я, милый мальчик, Скульптура, которую ты вчера начал изучать, твоя знакомая и родственница: ведь твой дедушка и оба твои дяди были камнерезами и пользовались немалым почетом благодаря мне. Если ты захочешь пренебречь ее глупыми и пустыми речами (она показала на другую) и решишься последовать за мной и вместе со мною жить, то прежде всего я выращу тебя крепким широкоплечим мужчиной; кроме того, к тебе никто ни будет относиться враждебно, тебе никогда не придется странствовать по чужим городам, оставляя отечество и родных, и все станут хвалить тебя не за твои слова, а за дела.
Не гнушайся неопрятной внешности и грязной одежды; ведь, начав с этого, знаменитый Фидий явил людям в последствии своего Зевса, Поликлет изваял Геру, Мирон добился славы, а Пракситель снискал общее восхищение; и теперь им поклоняются как богам. И если ты станешь похожим на одного из них, как же тебе не прославиться среди людей? Ты ведь и отца сделаешь предметом всеобщего уважения, и родина будет славна тобой...» Это и еще многое сказала мне Скульптура, запинаясь и вплетая в свою речь много варварских выражений, с трудом связывая слова и пытаясь меня убедить. Я и не помню остального; большинство ее слов уже исчезло из моей памяти. И вот, когда она кончила, другая начала приблизительно так:
«Дитя мое, я – Образованность; со мной ты уже познакомился, хотя и не изведал полностью. Она торжественно заявила о том, какие блага тебе достанутся, если ты сделаешься камнерезом. Ты станешь простым ремесленником, занятым ручным трудом и возлагающим все надежды на свою силу; ты будешь жить в неизвестности, имея небольшой и недостойный заработок. Ты будешь недалек умом, будешь держаться простовато, друзья не станут искать твоего общества, враги не будут бояться тебя, сограждане – завидовать. Ты будешь только ремесленником, каких много среди простого народа; всегда ты будешь трепетать перед власть имущим и почитать того, кто умеет хорошо говорить; ты станешь влачить заячье существование и сделаешься легкой добычей более сильного. И даже если бы ты оказался Фидием или Поликлетом и создал много дивных творений, то твое искусство все равно станут восхвалять, но никто из зрителей не захочет уподобиться тебе, если только он в своем уме. Какого бы ты искусства ни достиг, все будут считать тебя ремесленником, мастеровым, живущим трудом своих рук.
Если же ты послушаешься меня, то я познакомлю тебя сперва с многочисленными деяниями древних мужей, с их удивительными подвигами; я прочитаю тебе их речи и открою тебе – если так можно выразиться – источник всякого деяния. Я также украшу твою душу – а это в тебе самое главное – многими совершенствами: благоразумием, справедливостью, благочестием, кротостью, добротой, рассудительностью, силой, любовью ко всему прекрасному, стремлением ко всему, достойному почитания. Ведь все это и есть настоящее, ничем не оскверненное украшение души. От тебя не останется скрытым ни то, что было раньше, ни то, что свершается теперь, - мало того: с моей помощью ты увидишь и то, что должно произойти в будущем. И вообще все, что существует, и божественные дела и человеческие, я открою тебе в короткий срок.
Ныне ты бедняк, сын такого-то, уже почти решившийся отдать себя столь низкому ремеслу, - а немногим спустя ты сделаешься предметом всеобщей зависти и уважения; тебя будут чтить и хвалить, ты станешь знаменит среди лучших людей. Мужи, знатные родом или славные богатством, будут с уважением смотреть на тебя, ты станешь ходить вот в такой одежде (и она показала на свою, - а была она роскошно одета), ты будешь удостоен права занимать первые должности в городе и сидеть на почетном месте в театре. А если ты куда-нибудь отправишься путешествовать, то и на чужбине не будешь неизвестен или незаметен: я окружу тебя такими отличиями, что каждый, кто увидит тебя, толкнет своего соседа и скажет «вот он», показывая на тебя пальцем.
Ели случиться что-то важное, касающееся твоих друзей или целого города, все взоры обратятся на тебя. А если тебе где-нибудь придется говорить речь, то почти все будут слушать раскрыв рты, удивляясь силе твоих речей и считая счастливцем твоего отца, имеющего такого знаменитого сына. Говорят, что некоторые люди делаются бессмертными; я доставлю тебе также это бессмертие. Если ТВ даже уйдешь из этой жизни, то все же навсегда останешься среди образованных людей и будешь в общении с лучшими. Посмотри, например, на знаменитого Демосфена – чей он был сын и чем сделала я его. Посмотри и на Эсхина, сына танцовщицы: однажды сам Филипп благодаря мне почитал его. Даже Сократ, воспитанный Скульптурой, как только понял, в чем заключается лучшее, сразу же покинул ваяние и перебежал ко мне. А ты ведь сам знаешь, что он у всех на устах.
А ты, пренебрегая этими великими и знаменитыми мужами, отвергая блестящие деяния, возвышенные речи, благородный облик, почести, славу, общую хвалу, почетные места в театре, влияние и власть, счастливую возможность обладать красноречием и умом, - ты решаешь надеть какой-то грязный хитон и принять облик, достойный раба. Ты будешь держать в руках ломик, резец, молоток или долото, склоняясь над работой и живя низменно, и в высшей степени смиренно; никогда не поднимешь головы, и никогда не придет в голову мысль, достойная свободного мужа, и ты станешь заботиться только о том, чтобы работа была исполнена складно и имела красивый вид, а вовсе не о том, будет ли в тебе самом душевная гармония и стройность мыслей, точно ты ценишь себя меньше своих камней».
Она еще говорила, а я, не дожидаясь конца, встал, чтобы объявить о своем решении, и, оставив первую, безобразную женщину, имевшую вид работницы, радостный пошел к образованности, - тем более, что я вспомнил палку и те удары, которые в немалом числе получил как раз вчера, когда начал учиться ремеслу. Скульптура, которая я оставил, сперва негодовала, потрясая кулаками и скрежеща зубами, а потом застыла и превратилась в камень, как это рассказывают про Ниобу.
Если вам и кажется, что с ней случилось нечто невероятное, не будьте недоверчивы: сны ведь – творцы чудес.
Образованность же, взглянув на меня, сказала: «Я теперь воздам тебе за справедливое решение нашего спора. Итак, взойди на эту колесницу, - она показала на колесницу, запряженную крылатыми конями, похожими на Пегаса, - и взгляни, чего бы ты лишился, если бы не последовал за мной». Только я взошел на колесницу, она погнала лошадей и стала править. Поднявшись ввысь, я стал озираться кругом, с востока на запад, рассматривая города, народы и племена, бросая на землю какие-то семена, подобно Триптолему. Теперь я уже не помню, что я, собственно, сеял, - знаю только, что люди, глядевшие снизу, хватали и прославляли меня, когда я пролетал над ними.
Показав мне все это и явив меня самого людям, возносившие мне похвалы, она вернулась со мной обратно, причем на мне была уже не та одежда, в которой я отправился в путь, но, как мне показалось, какое-то роскошное одеяние. Разыскав моего отца, который стоял, ожидая меня, она указала ему на эту одежду и на мое новое обличие и напомнила, какое решение о моей будущности едва не вынесли родичи.
Вот что, мне помниться, я увидел, будучи подростком, - должно быть, из страха перед палкой.
Винсент замолчал. Великолепно подобранные слова греческого философа еще звенели в воздухе, словно какая-то особенная мелодия. Мужчина медленно перевел взгляд с книги на Элену. Девушка сидела на траве, подогнув под себя ножки и тщательно разгладив складки на длинной юбке. Ее голубые глаза неотрывно смотрели в лицо вельможи, и Винсент с усмешкой подметил в них восхищение.
Она молчала. Эта тишина оборачивалась многоголосой музыкой природы. Где-то в ветвях старого клена шуршал листьями легкий ветерок. Какая-то маленькая пичуга выводила неподалеку замысловатую трель. И в этой музыке природы не хватало только одного – нежного голоса Элены.
– Это произведение мне впервые прочитал мой отец, – заговорил, первым не выдержав тишины, Винсент. Девушка еще внимательнее посмотрела в глаза герцога. Взгляд ее был настолько пристальным, что мужчина, сам не до конца понимая почему, отвел глаза в сторону, разглядывая молодые деревца за хрупким плечиком мисс Телбот.
– Я в то время очень сильно увлекся скульптурой. Не хотел знать ничего кроме своей маленькой мастерской. И отец, опасаясь за честь рода, пришел ко мне в мастерскую с книгой и впервые в жизни что-то прочел мне сам, без нянек и гувернеров, – продолжил говорить Винсент. При упоминании об отце его голос зазвучал глухо и холодно. И это не укрылось от девушки.
– Мои родители тоже зачастую не одобряют моих увлечений, – печально ответила она. Ее голос звучал немного хрипло после долгого молчания, но в нем не прослеживалось утешение, что, несомненно, порадовало Винсента.
– Чем же таким может увлечься столь юная и прелестная особа, как Вы, чтобы это не пришлось по вкусу ее родителям? – насмешливо спросил герцог.
– Напрасно Вы усмехаетесь, – парировала она. – Я много чего делаю, что не нравиться моим родителям, а больше делаю того, что нравиться им, но не нравиться мне. Давайте вернемся к Лукиану, – под конец попросила она, и Винсенту оставалось только удивляться печали, скрытой в ее голоске.
– Давайте...