Хм... Это будет цикл рассказов, посвящённых одной теме.
— Я не знаю, о чём говорить. Да, конечно, что бы говорить громкие и красивые слова большого ума не надо, а что бы повторять то, что уже было сказано другими тем более. Но вот что бы в эти слова верили, в первую очередь должен верить сам говорящий. А я перестал верить в слова… с тех пор, как встретил тебя.
Ты… Ты моя жизнь и ты же моя смерть. Ты моя честь и ты мой бесчестие. Ты моё преступление и моё покаяние. Ты моё благословение и моё проклятье. Ты…
В моёй жизни всё всегда было ясно. Было добро и было зло. Был свет, и была тьма. Был чёрный и не белый цвет. Но не было полутонов. Они появились вместе с тобой.
Я не знаю благодарить мне тебя или проклинать. Не знаю, открыла ты мне глаза или, напротив, заволокла мутной завесой. Сам я не знаю, а ты не скажешь.
Когда я увидел тебя впервые, ты была лишь одной из многих. Одной из сотни красавиц, встреченных мной в своей жизни. Ты стояла у банкетного стола и огоньки свечей, вставленных в люстру, играли отражениями на тонкой сапфировой диадеме, вставленной в твои густые рыжие волосы. Мне казалось, что диадема там мала не потому, что ты не могла позволить себе большего, а потому, что твои волосы просто не приняли бы ещё какие-то украшения. Теперь я понимаю, что у тебя просто был великолепный вкус.
Со всех сторон тебя окружали другие красавицы. Ты не слишком выделялась на их фоне. Тогда мой взгляд лишь скользнул по тебе и прошёл дальше. Наверное, сейчас, по всем правилам рыцарского романа, я должен сказать, что мой взгляд вновь вернулся к тебе, что я почувствовал, что ты не такая, как все эти красавицы, окружавшие тебя, что ты отличаешься от них. Но… но ты научила меня пренебрегать правилами ради правды и скажу: ты, в своём скромном тёмно-синем платье, на стоимость которого можно было бы пару лет кормить голодающую крестьянскую семью, ничем не отличалась от остальных. Или очень хорошо притворялась, что не отличаешься.
— Ты тогда лишь взглянула на меня, но мне почудилось в твоём взгляде лёгкое превосходство. Лишь теперь я его понимаю.
В тот вечер тебя не оказалось в числе трёх женщин, которых я подозревал, как возможных убийц моего клиента. Поэтому, когда мы с ним вышли на галерею, подышать свежим воздухом, и туда же вышла ты, я не насторожился. Ты чуть склонила голову, в знак приветствия, и подошла к перилам. Мы с клиентом шли по галереи, ведя неспешный разговор. Пол не был устлан ковром, поэтому я не сразу понял, что произошло. Клиент вдруг зашатался и упал. В шеи торчал тонкий, изящный, дротик.
Я оборачивался очень медленно, уже подсознательно понимая, что увижу. Закрывающуюся дверь в зал, и скрывающийся за ней подол синего платья. Тихий стук каблучков и лёгкий хлопок двери. И почему-то невосполнимое чувство потери. Мне казалось, что этот стук каблучков навсегда останется в моей жизни символом потери.
Когда я рванулся в зал, пытаясь догнать тебя, я сделал это не столь из профессионального долга, побуждающего меня догнать убийцу человека, которого я должен был охранять, сколь из желания увидеть тебя снова.
Я догнал тебя уже в саду. Ты обернулась, на звук моих шагов, и я с удивлением понял, что в твоих глазах нет страха. Лишь усталость.
— Почему ты гонишься за мной? — тихо спросила ты, а я даже не сразу понял, что это не ты говоришь тихо, а это такой голос. Негромкий, но внушительный.
— Ты убила моего клиента, — слова отказывались выходить из горла, я знал, что последует за этим. А я не хотел с тобой расставаться. — Ты убийца, — дальше я говорить не мог.
Ты лишь рассмеялась. Этот смех был совершенно не похож на звон колокольчика или ещё что-то, что описывается в книгах, но это был твой смех, и для меня в тот момент не было ничего прекрасней. Но всё же я расслышал в твоём смехе горечь.
— И что теперь? — ты по-прежнему улыбалась уголками губ, но ни в твоём смехе, ни в твоей улыбке не было веселья.
— Ты должна умереть, — не знаю, как мне удалось сказать это. Но ты так ничего и не сказала, всё ещё глядя на меня, и я заставил себя продолжить. — Ты зло, — мне показалось, что это были два самых сложных слова в моей жизни.
На этот раз ты не засмеялась, хотя я ждал этого. Мне показалось, что в твоём взгляде, устремлённом на меня, теперь появилось лёгкое любопытство.
— Кто есть зло? — твой голос был спокоен, и мне почему-то показалось, что твой голос — это мягкий, тёмно-синий бархан ночного неба. — Твой клиент, который, прикрываясь законом, деньгами и своим влиянием, лишил жизни, крова, свободы, надежды сотни людей? Или я, которая остановила его, помешала продолжать творить свои преступления? Ты задумывался об этом?
Я молчал, и моё молчание для тебя было красноречивее любого ответа.
— Ты сказал, что я зло. Но почему? Потому что я убила человека, которого ты защищал? Не зависимо от того, заслужил он это или нет?
— Нельзя убивать… — слабо начал я, но ты не дала мне договорить.
— А ты, выполняя свою работу, никогда не убивал? — теперь в твоём голосе мне почудилось лёгкое раздражение. Я молчал, потому что ты была права, и ты продолжила. — И от этого ты ведь не становился убийцей, верно?
Ты, наверно, заметила моё смятение и чуть сбавила напор. Впрочем, может быть, ты сделала это по другим причинам.
— Чему ты служишь? Тому, что ты называешь добром или тому, кто тебе платит? Когда ответишь на этот вопрос, тогда и начинай судить других. Но только в сравнение с собой.
Ты улыбнулась мне на прощанье, и легко выскользнула в калитку, которую я не заметил. А я так и остался стоять, глядя тебе в след. Потом повернулся и пошёл назад, в зал.
— На следующий день я вернул жене клиента аванс и отказался искать тебя. Я думал, мы больше не встретимся. И я не знал, рад я этому или нет.
Твои слова сводили меня с ума. Я не мог понять, как я раньше не задумывался над тем, кому служу. Многие из тех случаев, которыми я раньше гордился, теперь казались мне несмываемым позором. Теперь, прежде чем дать согласие очередному клиенту, я всегда проверял его прошлое, что вновь не попасть на службу к злодею. О тех людях, которые по моей вине совершенно не справедливо погибли или сели в тюрьму я старался не думать. Потому что когда я задумывался о них, мне хотелось повеситься на ближайшем суку, лишь бы скрыться от своих преступлений. Да, теперь иначе, чем преступлениями, я не назвал те случаи, когда защищал злодеев.
Вновь мы с тобою встретились два дня назад. Я согласился защищать одного человека, а когда вошёл в его дом, встретил тебя. Ты стояла на первых ступенях лестницы, и на этот раз, вместо платья, на тебе были чёрные брюки и тёмная кофта. На этот раз ты показалась мне ещё прекраснее. Наверное, потому, что за то время, что я тебя не видел, твой образ потускнел в моей памяти, и я вновь был сражён твоей красотой.
За ужином я не видел никого, кроме тебя. Меня восхищало в тебе всё: твои аристократичные манеры, твоя мягкая, чуть насмешливая улыбка, твои растрёпанные, рыжие волосы. Но больше всего моё внимание привлекали твои серые глаза, что оставались холодными независимо от того, какое чувство отражалось на твоём лице.
А на следующий день, на дом клиента напали. Мы с тобой сражались плечом к плечу. Постепенно из дома битва переместилась на скалу, нависшую над пропастью, что была неподалёку. Ты отступала под натиском пятерых здоровенных разбойников, пока не оказалась на самой границе пропасти. Я пытался добраться до тебя, помочь, но понимал, что не успеваю. Один из разбойников ударил в твоём направлении мечом, а у тебя не было возможности парировать. Ты отступила назад и на миг твоё тело застыло, изогнувшись над пропастью. Я, как в замедленной съёмке, видел, как одна твоя нога зависла над пропастью, как вторая, заскользила по краю скалы, как соскользнула вниз, как ты откинулась назад, а потом время вновь ускорило свой бег. Я даже не успел увидеть выражение твоего лица, когда ты рухнула вниз.
Как закончилось сражение, я не помню. Помню только, что всё это время, вплоть до похорон, у меня в голове стучала одна мысль: «Это невозможно. Ты не могла умереть».
И даже сейчас, стоя над твоей могилой, я всё ещё не могу поверить в твою смерть. Мне всё ещё кажется, что ты жива, хотя я и понимаю, что это невозможно.
— Нет, ничего невозможного, — раздался тихий голос за моей спиной. Я оглянулся очень медленно, боясь, что мне почудилось, что я никого не увижу. Но медленно — не значит никогда.
Ты стояла, прислонившись плечом к дереву, а в твоих глазах я явственно увидел лёгкую насмешку.
— Как? — губы разом пересохли, и ты скорее догадалась, чем услышала мой вопрос.
— Возрождение, — мягко ответила ты.
— Что? — я понимал, что должен сказать что-то большее, но если раньше слова лились из меня потоком, то теперь я не мог произнести ничего, кроме этих коротких, рубленых частиц.
— Присядь, — ты вновь улыбнулась, но в твоих глазах я вновь, как и тогда, в саду, увидел бесконечную усталость. — Ответ на твой вопрос будет долгим, очень долгим. Ведь это будут не слова, а жизни. Жизни людей, которые жили когда-то давно и которым ещё только предстоит родиться.
Ты присела рядом со мной и взглянула мне в глаза. И в их серой, бездонной глубине замелькали отражения тех жизней, о которых ты говорила.
Ты…
— Я не знаю, о чём говорить. Да, конечно, что бы говорить громкие и красивые слова большого ума не надо, а что бы повторять то, что уже было сказано другими тем более. Но вот что бы в эти слова верили, в первую очередь должен верить сам говорящий. А я перестал верить в слова… с тех пор, как встретил тебя.
Ты… Ты моя жизнь и ты же моя смерть. Ты моя честь и ты мой бесчестие. Ты моё преступление и моё покаяние. Ты моё благословение и моё проклятье. Ты…
В моёй жизни всё всегда было ясно. Было добро и было зло. Был свет, и была тьма. Был чёрный и не белый цвет. Но не было полутонов. Они появились вместе с тобой.
Я не знаю благодарить мне тебя или проклинать. Не знаю, открыла ты мне глаза или, напротив, заволокла мутной завесой. Сам я не знаю, а ты не скажешь.
Когда я увидел тебя впервые, ты была лишь одной из многих. Одной из сотни красавиц, встреченных мной в своей жизни. Ты стояла у банкетного стола и огоньки свечей, вставленных в люстру, играли отражениями на тонкой сапфировой диадеме, вставленной в твои густые рыжие волосы. Мне казалось, что диадема там мала не потому, что ты не могла позволить себе большего, а потому, что твои волосы просто не приняли бы ещё какие-то украшения. Теперь я понимаю, что у тебя просто был великолепный вкус.
Со всех сторон тебя окружали другие красавицы. Ты не слишком выделялась на их фоне. Тогда мой взгляд лишь скользнул по тебе и прошёл дальше. Наверное, сейчас, по всем правилам рыцарского романа, я должен сказать, что мой взгляд вновь вернулся к тебе, что я почувствовал, что ты не такая, как все эти красавицы, окружавшие тебя, что ты отличаешься от них. Но… но ты научила меня пренебрегать правилами ради правды и скажу: ты, в своём скромном тёмно-синем платье, на стоимость которого можно было бы пару лет кормить голодающую крестьянскую семью, ничем не отличалась от остальных. Или очень хорошо притворялась, что не отличаешься.
— Ты тогда лишь взглянула на меня, но мне почудилось в твоём взгляде лёгкое превосходство. Лишь теперь я его понимаю.
В тот вечер тебя не оказалось в числе трёх женщин, которых я подозревал, как возможных убийц моего клиента. Поэтому, когда мы с ним вышли на галерею, подышать свежим воздухом, и туда же вышла ты, я не насторожился. Ты чуть склонила голову, в знак приветствия, и подошла к перилам. Мы с клиентом шли по галереи, ведя неспешный разговор. Пол не был устлан ковром, поэтому я не сразу понял, что произошло. Клиент вдруг зашатался и упал. В шеи торчал тонкий, изящный, дротик.
Я оборачивался очень медленно, уже подсознательно понимая, что увижу. Закрывающуюся дверь в зал, и скрывающийся за ней подол синего платья. Тихий стук каблучков и лёгкий хлопок двери. И почему-то невосполнимое чувство потери. Мне казалось, что этот стук каблучков навсегда останется в моей жизни символом потери.
Когда я рванулся в зал, пытаясь догнать тебя, я сделал это не столь из профессионального долга, побуждающего меня догнать убийцу человека, которого я должен был охранять, сколь из желания увидеть тебя снова.
Я догнал тебя уже в саду. Ты обернулась, на звук моих шагов, и я с удивлением понял, что в твоих глазах нет страха. Лишь усталость.
— Почему ты гонишься за мной? — тихо спросила ты, а я даже не сразу понял, что это не ты говоришь тихо, а это такой голос. Негромкий, но внушительный.
— Ты убила моего клиента, — слова отказывались выходить из горла, я знал, что последует за этим. А я не хотел с тобой расставаться. — Ты убийца, — дальше я говорить не мог.
Ты лишь рассмеялась. Этот смех был совершенно не похож на звон колокольчика или ещё что-то, что описывается в книгах, но это был твой смех, и для меня в тот момент не было ничего прекрасней. Но всё же я расслышал в твоём смехе горечь.
— И что теперь? — ты по-прежнему улыбалась уголками губ, но ни в твоём смехе, ни в твоей улыбке не было веселья.
— Ты должна умереть, — не знаю, как мне удалось сказать это. Но ты так ничего и не сказала, всё ещё глядя на меня, и я заставил себя продолжить. — Ты зло, — мне показалось, что это были два самых сложных слова в моей жизни.
На этот раз ты не засмеялась, хотя я ждал этого. Мне показалось, что в твоём взгляде, устремлённом на меня, теперь появилось лёгкое любопытство.
— Кто есть зло? — твой голос был спокоен, и мне почему-то показалось, что твой голос — это мягкий, тёмно-синий бархан ночного неба. — Твой клиент, который, прикрываясь законом, деньгами и своим влиянием, лишил жизни, крова, свободы, надежды сотни людей? Или я, которая остановила его, помешала продолжать творить свои преступления? Ты задумывался об этом?
Я молчал, и моё молчание для тебя было красноречивее любого ответа.
— Ты сказал, что я зло. Но почему? Потому что я убила человека, которого ты защищал? Не зависимо от того, заслужил он это или нет?
— Нельзя убивать… — слабо начал я, но ты не дала мне договорить.
— А ты, выполняя свою работу, никогда не убивал? — теперь в твоём голосе мне почудилось лёгкое раздражение. Я молчал, потому что ты была права, и ты продолжила. — И от этого ты ведь не становился убийцей, верно?
Ты, наверно, заметила моё смятение и чуть сбавила напор. Впрочем, может быть, ты сделала это по другим причинам.
— Чему ты служишь? Тому, что ты называешь добром или тому, кто тебе платит? Когда ответишь на этот вопрос, тогда и начинай судить других. Но только в сравнение с собой.
Ты улыбнулась мне на прощанье, и легко выскользнула в калитку, которую я не заметил. А я так и остался стоять, глядя тебе в след. Потом повернулся и пошёл назад, в зал.
— На следующий день я вернул жене клиента аванс и отказался искать тебя. Я думал, мы больше не встретимся. И я не знал, рад я этому или нет.
Твои слова сводили меня с ума. Я не мог понять, как я раньше не задумывался над тем, кому служу. Многие из тех случаев, которыми я раньше гордился, теперь казались мне несмываемым позором. Теперь, прежде чем дать согласие очередному клиенту, я всегда проверял его прошлое, что вновь не попасть на службу к злодею. О тех людях, которые по моей вине совершенно не справедливо погибли или сели в тюрьму я старался не думать. Потому что когда я задумывался о них, мне хотелось повеситься на ближайшем суку, лишь бы скрыться от своих преступлений. Да, теперь иначе, чем преступлениями, я не назвал те случаи, когда защищал злодеев.
Вновь мы с тобою встретились два дня назад. Я согласился защищать одного человека, а когда вошёл в его дом, встретил тебя. Ты стояла на первых ступенях лестницы, и на этот раз, вместо платья, на тебе были чёрные брюки и тёмная кофта. На этот раз ты показалась мне ещё прекраснее. Наверное, потому, что за то время, что я тебя не видел, твой образ потускнел в моей памяти, и я вновь был сражён твоей красотой.
За ужином я не видел никого, кроме тебя. Меня восхищало в тебе всё: твои аристократичные манеры, твоя мягкая, чуть насмешливая улыбка, твои растрёпанные, рыжие волосы. Но больше всего моё внимание привлекали твои серые глаза, что оставались холодными независимо от того, какое чувство отражалось на твоём лице.
А на следующий день, на дом клиента напали. Мы с тобой сражались плечом к плечу. Постепенно из дома битва переместилась на скалу, нависшую над пропастью, что была неподалёку. Ты отступала под натиском пятерых здоровенных разбойников, пока не оказалась на самой границе пропасти. Я пытался добраться до тебя, помочь, но понимал, что не успеваю. Один из разбойников ударил в твоём направлении мечом, а у тебя не было возможности парировать. Ты отступила назад и на миг твоё тело застыло, изогнувшись над пропастью. Я, как в замедленной съёмке, видел, как одна твоя нога зависла над пропастью, как вторая, заскользила по краю скалы, как соскользнула вниз, как ты откинулась назад, а потом время вновь ускорило свой бег. Я даже не успел увидеть выражение твоего лица, когда ты рухнула вниз.
Как закончилось сражение, я не помню. Помню только, что всё это время, вплоть до похорон, у меня в голове стучала одна мысль: «Это невозможно. Ты не могла умереть».
И даже сейчас, стоя над твоей могилой, я всё ещё не могу поверить в твою смерть. Мне всё ещё кажется, что ты жива, хотя я и понимаю, что это невозможно.
***
— Нет, ничего невозможного, — раздался тихий голос за моей спиной. Я оглянулся очень медленно, боясь, что мне почудилось, что я никого не увижу. Но медленно — не значит никогда.
Ты стояла, прислонившись плечом к дереву, а в твоих глазах я явственно увидел лёгкую насмешку.
— Как? — губы разом пересохли, и ты скорее догадалась, чем услышала мой вопрос.
— Возрождение, — мягко ответила ты.
— Что? — я понимал, что должен сказать что-то большее, но если раньше слова лились из меня потоком, то теперь я не мог произнести ничего, кроме этих коротких, рубленых частиц.
— Присядь, — ты вновь улыбнулась, но в твоих глазах я вновь, как и тогда, в саду, увидел бесконечную усталость. — Ответ на твой вопрос будет долгим, очень долгим. Ведь это будут не слова, а жизни. Жизни людей, которые жили когда-то давно и которым ещё только предстоит родиться.
Ты присела рядом со мной и взглянула мне в глаза. И в их серой, бездонной глубине замелькали отражения тех жизней, о которых ты говорила.